There wasn't anything physical going on, was there?
Взмах ресниц над чайной глубиной. Ничего, всё будет хорошо.
Мне было семнадцать в то воскресенье.
Вертолёт улетел за пределы экрана. Вечер пошёл на телеграфные полоски небу. Не оставь тчк. Отрыв. Сохрани зпт пожалуйста. Отрыв. Не спали всю ночь, катали цветные карандаши по скатерти, смотрели в темь, потом в туман, пили чай, ещё молча чай, проливая и обжигаясь. Прижимались лбами к стеклу, щёлкали кнопочками - как он? Как он там? Не смей. Не надо. Нельзя. Ненужное уже: ты держись, ты только... Ждали невесть чего, хотя всё поняли, всё угадали сразу. По тому, как он тихонько вздрогнул через три секунды после удара.
Под утро полусонными пальцами баловались сквозь слёзы: cкладывали исписанную бумагу в самолётики и запускали их в неподвижный воздух с пятого этажа.
Пока нерадивые ангелы сдирали с него машинные крылья и заворачивали в свои, пуховые. Навсегда.
Самолётики уходили в пике и тыкались носиками в чужие балконы. Потом их, наверно, кто-то читал.
Второго мая было пронзительное солнце и расплывчатые лекции без толку. Нас спрашивали - что случилось. Мы отрицательно мотали невыспанными головами. Нет. Нет его. Дайте помолчать.
Посмотрела документальное кино "Сенна". Сижу и реву. Забыла, что так хорошо, так безжалостно помню. Забыла, что таких, как Айртон, больше не было и не...

Мне было семнадцать в то воскресенье.
Вертолёт улетел за пределы экрана. Вечер пошёл на телеграфные полоски небу. Не оставь тчк. Отрыв. Сохрани зпт пожалуйста. Отрыв. Не спали всю ночь, катали цветные карандаши по скатерти, смотрели в темь, потом в туман, пили чай, ещё молча чай, проливая и обжигаясь. Прижимались лбами к стеклу, щёлкали кнопочками - как он? Как он там? Не смей. Не надо. Нельзя. Ненужное уже: ты держись, ты только... Ждали невесть чего, хотя всё поняли, всё угадали сразу. По тому, как он тихонько вздрогнул через три секунды после удара.
Под утро полусонными пальцами баловались сквозь слёзы: cкладывали исписанную бумагу в самолётики и запускали их в неподвижный воздух с пятого этажа.
Пока нерадивые ангелы сдирали с него машинные крылья и заворачивали в свои, пуховые. Навсегда.
Самолётики уходили в пике и тыкались носиками в чужие балконы. Потом их, наверно, кто-то читал.
Второго мая было пронзительное солнце и расплывчатые лекции без толку. Нас спрашивали - что случилось. Мы отрицательно мотали невыспанными головами. Нет. Нет его. Дайте помолчать.
Посмотрела документальное кино "Сенна". Сижу и реву. Забыла, что так хорошо, так безжалостно помню. Забыла, что таких, как Айртон, больше не было и не...

так жаль, что иногда приходится платить такую цену таким людям. - не знаю за что.
Вот, хорошо. Кто-то помнит. Я тоже застала его едва-едва, хотя смотреть начала в середине 1992-го. Следующий сезон было не до того, а потом - вот. Формуловский доктор Сид Уоткинс сказал ему перед гонкой в Имоле - "Айртон, любишь рыбачить? Вот я люблю. Не гоняйся в воскресенье, а? Поедем с тобой на рыбалку." - "Я не могу, Сид. Не могу."
Кино потрясающее вышло. Все эти затёртые цвета из восьмидесятых-девяностых, трудное взросление Формулы... и Айртон - пронзительно другой-нездешний. С его тихим голосом, детсадовской прямолинейностью и верой в бога - то ли детской, то ли, чёрт знает, средневеково-монашеской. Каким-то образом человек умудрялся жить в абсолютно отдельной от товарищей по профессии системе координат - и при этом покорить её, профессию, до последней шестерёнки. Не от мира, но в мире.
На кадры с ним на стартовой решётке в Имоле - уже в кокпите, ещё без шлема - смотреть невыносимо.
PS Он мне чем-то неуловимо напомнил Беньку.
Просто не в первый раз встречаю, как пишут о гонщиках - ни о каких других спотсменах так не пишут. А уж как Вы пишете - не пишет вообще никто и ни про кого
Про PS: может тем, что тоже иной?
Рада вас видеть
ни о каких других спотсменах так не пишут
Формула - особенное. Ни в каком другом спорте нет этого алхимического
противоречиясплава человека и машины. Тёплого и беззащитного - с железным смертельно опасным. Разве что в самолётной акробатике, но там пилот невидим, а здесь - душа под микроскопом. Лучшая заводная игрушка для homo ludens... (это без цинизма, кстати. Играть - необходимо.)Не хотел. Весь уикенд - даже до аварии Ратценбергера - словно уже всё известно. Словно голову уже насильно наклонили и комбез разорван до седьмого позвонка, а сделать ничего нельзя - только ждать. Смотришь и цепляешься за всевозможные "если бы", потом понимаешь, что пустые руки-то, что как ни поверни - не выйти ему было оттуда. Я отнюдь не фаталист, но верю в (пока? никогда?) неузнанное и невидимое, и вот оно его тогда - железными лапами, мёртвой хваткой.
может тем, что тоже иной?
Этим, да. Непринадлежностью, детскостью. Но и чем-то неуловимым в лице, в механике тела. Фиг сформулируешь.
Тёплого и беззащитного - с железным смертельно опасным.
Мне кажется, что именно такое я сейчас получаю от кино. Так его воспринимаю - это уже удивительно, когда взяли человека, поместили его во все эти костюмы-декорации-грим, еще и светят камерой прямо в глаз, и текст нужно бы не забыть...
Видимо, когда у меня закончится кино, я стану смотреть гонки.
именно такое я сейчас получаю от кино. Так его воспринимаю - это уже удивительно, когда взяли человека, поместили его во все эти костюмы-декорации-грим, еще и светят камерой прямо в глаз
!
...а он вдруг - живёт там.
PS Песню я послушаю обязательно. Только не сразу. У меня почему-то ничего не бывает сразу и немедленно.
Наверное, это именно то, чем меня купил - иначе не скажешь - Бенедикт (Бе-не-дикт - как бусинка перекатывается по языку). Он постоянно во всяких интервью говорит:"Это работа. Это всего лишь моя работа". И мне (да и не только мне, а, наверное, всем моим соотечественникам) это будто режет слух: ведь нас как учили? Нас учили, что на сцене нельзя играть, на сцене жить нужно. На посвящении в студенты режиссерского факультета мы давали клятву, перефразировав Белинского:"Мы пришли в театр, и умрем в нем, если сможем!" - после такого от небрежных высказываний о "просто работе" передергивает сначала. А потом доходит:"Хороша же у тебя, дружочек, работа! Врагу ведь не пожелаешь!". Потому что каждый раз, в каждом дубле - делать невероятное просто потому, что "Работа есть работа, работа есть всегда, хватило б только пота на все мои года". Потому что или каждой клеточкой ты внутри этого гигнского механизма-кинемотографа - или попадаешь в запасник. Что-то невероятное.
(это называется я пришел про гонщика почитать, ну-ну)
пс: у меня тоже редко когда все сразу, так что я все понимаю
(это называется я пришел про гонщика почитать, ну-ну)
Все наши реки впадают в...ничего страшногоСложно тут... работа работой, но на вопрос "На какого из сыгранных вами героев вы более всего похожи?" он коротко отвечает - "На всех." Каждый из них - его выбор, который отрезонировал где-то внутри, а иначе бы не случился. И оставил след, разумеется. И позволил выплеснуть то, для чего иначе - нет места. Примерить (а то и приложить, как повязку) к себе то, чего иначе не будет никогда. Бесстрашно, а ведь не игрушечки это... Но "умирание в театре" изнутри неизбежно ощущается иначе, без романтики надрыва. Душевные предохранители. По-другому нельзя: либо сгоришь, либо станешь воспринимать себя слишком серьёзно и превратишься в посмешище. Поэтому - "работа". Не в плане сравнения, а так, из личного опыта - вспомнила, в каком глубоком офигении и непонимании находилась от реакции читателей на мой недо-фик, и от вопросов, что же у меня в жизни случилось, что вот такой текст. А ничего не случилось, и написан он с относительно холодной головой. Но это абсолютно не означает, что он - непрожитая механическая конструкция.