Так, дохнув на стекло, выводят инициалы
тех, с чьим отсутствием не смириться.
Бродский
тех, с чьим отсутствием не смириться.
Бродский
* * *
Слова жмутся по углам. Зайди за молоком, мне к двум на работу. - Сам. Покупай. Своё. Дурацкое молоко. Не видишь, я... - С каких это пор оно моё? Ты же любишь? - ...
Говорят, надо терпеть. Что несчётные дни и месяцы, как будильник с мутным стеклом, прозвенят в конце концов и я - проснусь, больше не целое ни с кем. Терпеть. Терпеть. Стираю рукавом капли с гладкого чёрного камня. От метро до тебя - промок насквозь. Дальше?
Глазам горячо, и тоненько звенит в голове. Комната липко плывёт, тает горсткой цветных конфет, текут по стене жёлтое солнце и зелень обоев... Мама насыпала леденцов с собой, и я бегу, бегу по солнечным полосам на траве, крепко зажав сокровище в горячей ладошке.
Мама. У меня тридцать восемь (горячее молоко, аспирин), тридцать девять (рвёт, подгибаются ноги, будто я вдруг из пластилина) и в конце концов сорок один и судороги. Хлопают двери, путаются голоса, я проваливаюсь в матрас и задыхаюсь в вате. В руку впивается злая иголочка, за ней ещё, и мне ледяно и мокро, и силой разжимают губы. Я давлюсь водой и раскидываю руки, чтобы только не вниз, не в душную ватную яму. Ночь - в клочья, то жарко, то холодно, тошнит, глазам больно от лампы. Мама на стуле рядом, мама тревожится, даёт попить с ложечки, потерпи, маленький. Укрывает сброшенным в сотый раз одеялом. Спишь? Шёпотом. И принимается за постиранное, пахнущее ветром бельё. Ловко по моим рубашкам, по сестриным платьям тонкими пальцами - тут, там порвано. И шьёт, как будто танцует руками, а потом узелок, и чик - ножничками нитку...
Утром лучше. Я моргаю, и тихо дышу, и чуть колышется занавеска. Постельный режим на неделю. Два дня спустя я шатаюсь по дому, бледный и злой на скуку. Маетно. Всё кажется, вот придумай я игру - взаправду интересную игру - и хмарь улетучится, а я буду - я. Но день долог, всё в нём пыльно, скучно и пахнет старой жёлтой газетой. Я брожу, и мешаюсь, и тащу за заднюю лапу плюшевого медведя. Пум-пум, считаем ступеньки. Наверху, нанывшись, наклянчившись сам не знаю чего у сестриной двери, решаю идти к маме на кухню, запинаюсь о ковёр, падаю с лестницы вместе с медведем и сдираю в кровь коленки и локти. Ору (мама говорит непонятно - "благим матом") и смотрю, как выступают на ободранной коже бусинки крови. Пахнет яблочной шарлоткой. Мама клеит на меня пластыри - бак-те-ри-цид-ны-е, четыре, и укладывает - горюшко ты моё - на диван. Мам, а мишку? Обнаруживается, что в медведе - дыра. Я не плакса, но из него лезет вата и голова так... набок. И смотрит... я не нарочно! Пробую не реветь, запрокидываю голову, но стыдные слёзы никак не текут обратно. Соплю, трогаю коленки - которая меньше болит? Зажмуриваюсь накрепко, ойкаю и отдираю пластырь. Клею на плюшевую рану. Он не липнет. Мама... маааааааааам! Мама гремит чайником на кухне и не слышит. Я крадусь по скрипучему полу со швейной коробочкой, которую трогать ни за что нельзя, сажусь в углу, выбираю иголку побольше и здоровенными кривыми стежками через край пришиваю медведю голову. Она всё равно немножко набок, но почти всю вату я запихнул обратно. Готово. Облизываю уколотый палец, вяжу нитку - на два... нет, на три узла. Крепко-накрепко.
Назавтра к медведю с головой набок совсем привык - он теперь ещё больше мой, я его жалею - и сдираю ногтями болячки на коленках, сам не знаю зачем. Смотрю на красные бусинки. Мама ругается, но глаза у неё совсем добрые. Температуры сегодня нет. А людей зашивают?
* * *
"Биомеханические аспекты судебно-медицинской экспертизы падений с высоты". Белые стены, каталка, мёртвые аппараты. Еле слышно звенит лампа. На полу - грязные лоскуты срезанной одежды. Руки - ровно вдоль, ладонями вверх. Не к месту думаю: ни добавить тебя, ни убавить - редкой гармонии тело. За всю свою врачебную жизнь не видел такой светлой кожи - и ведь без единого пигментного пятнышка... Белоснежка, - издеваюсь я вслух, отгоняя страх. Отставить шуточки. Глаза открыты, зрачки расширены. Подсохшие струйки крови из носа и левого уха. Рана правой височной области: первоочерёдное. Кроме: кровоподтёки, ссадины, обширная гематома на правом бедре. Наскоро пальпирую грудную клетку: перелом ребра. Ещё один. Светлой тоненькой ниточкой в левом подреберье - давний, детский шрам. Ох ты, сердце. Оперированный врождённый порок? Сколько тебе было, маленький? Год? Два?
Больше видимых повреждений нет. Даст бог, и закрытых не выявим.
Сестра! Ножницы. Сестра?.. Намокшие от крови вихры мешают, липнут, лезут в рану. Состригаю твою девчачью красоту, Шерлок. Мою рваные края. Слава богу, без костных отломков. Удар о твёрдую неровную поверхность, но будто с элементом скольжения... Легонько пальцами - лобная, теменная, затылочная, левая височная... верхняя челюсть, нижняя, нажим-нажим-нажим, осторожно ладонь под шею, по позвонкам... жду переломов и с каждым касанием дышу тише: нет. Нет. Бережно раздвигаю губы - язык не прикушен, зубы целы. Четвёртый этаж, Шерлок. Голый асфальт. Глубокое рассечение мягких тканей. Ничего страшного, до свадьбы... усмешечка - "До моей? Великолепный прогноз." Улыбаюсь. "Добрый, добрый доктор Франкенштейн." - "Заткнись." Иссекаю края.
Гемостаз. Тщательно. Долго, долго, долго. Сворачиваемость у нас не очень... Готовлю шовный материал. Оснований подозревать субдуральную гематому нет. Значит, трёхгранную режущую и - глухой шов, можно без дренажа.
Улыбаюсь и шью тебя, белого как молоко. Шью голыми руками, без перчаток. Слышу пальцами, как скрипит, прорезая кожу, игла. Вот и всё, Шерлок. Молодчина, терпел. Вяжу завершающий узел - тройной. Оставляю два сантиметра нитки.
Всё. Пакет с ампициллином на штатив, протираю спиртом локтевой сгиб - синие ручейки на белом - и вдруг не могу, как перепуганный насмерть школяр не могу попасть в вену. Рука ни с того ни с сего - немая и не моя. Стыдно, злюсь, по спине - холодные капли. Мимо. Мимо... вытаскиваю иглу - и снова... пожалуйста, потерпи... Да что за чёрт?
Успокойся, Ватсон. Дыши. Считай до десяти - и ещё раз, аккуратно.
Три, четыре. Выдох. Пять. Почему не слушаются пальцы? Шесть. Антибиотик обязательно...
Шесть.
Колышется кисея на окне.
Заходится криком будильник.
Какая, к чёрту, кисея? Алюминиевые жалюзи. Нате вам, снова заело. Зло дёргаю шнур, полосы солнца с треском лопаются - и осколками по глазам. Матерюсь. Пахнет нагретой пылью. За слепящим стеклом - ни неба, ни шума, ни улицы, только ровный, безжалостный свет.
Перекрещенный солнцем с пылинками, бледный мой, полуостриженный.
Впервые замечаю, что чёрные волосы отдают медью.
Будильник. Оглушительная, тонкой сиреной боль - идиот, урод полоумный, шил мёртвое тело и радовался. Лежу, дышу, стараюсь ровно, что только не приснится, что только... Слушаю - тик - стрелка дёргается, перешагивает минуту. Так же точно и безвозвратно - так - знаю: сон, в котором я вяжу нитку на два, нет, на три - моё самое дорогое, последняя моя, голодная кроха счастья. Я тебя крепко-накрепко...
Крохотные иголочки хором орут в затёкшей руке.
Мне не грустно. Мне не стыдно. Так плачут голодные дети, только тут нельзя вслух, я давлюсь криком и кашлем и кусаю кулак. Миссис Хадсон гремит в гостиной чайными чашками. Чашками. Чашкой. "Джооооон, завтрак!" Слёзы затекают в уши. Идиот. Встаю.
Сколько мне так? По науке - год. В отдельных, особых случаях - до двух. Это норма. То, что дальше, вежливо называют "патологическим горем". Наигрались в страдания? Наплакались? Хватит. Пора и честь знать. Я тогда, в Афгане, выливая второй литр крови в жёлтую пыль, грыз грязный рукав - господи, не дай умереть. Выжил. Зачем? Затем, что стреляю хорошо. Затем, что без няньки с оружием дети проглотят от скуки таблеточку и умрут. Спрыгнут с крыши - и... надо было наверх... надо было с тобой. Нельзя, никогда нельзя одного. Виноват. Шерлок, как же я перед тобой... Проспал. Упустил. Не уследил. Безобразно глупо поверил в твою трёхгрошовую пьесу - "В миссис Хадсон стреляли!" Белыми ведь нитками... Ты тоже дурак - небось, смотрел мне вслед, и об заклад с самим собой: догадается или нет? Всё бы тебе со смертью догонялки, Шерлок. Доигрался.
А мне - не выпросить за тебя никакого прощения. Цветочки теперь к чёрному камню? Каких тебе? Я завтра зайду в перерыв, посижу недолго. Смейся, смейся. Скажи спасибо, что не наливаю тебе чаю с утра. Что больше не покупаю малинового варенья. Терпеть его не могу.
...будет сниться. Поначалу мучительно, потом - светлее. Да бог бы с ними, со снами. Хуже, что я дважды увижу его на улице - вихры на ветру, синий шарф. Дважды поверю, застучит в ушах, задохнусь, побегу. Дважды потеряю его в толпе. Открою холодильник - попить - и не найду молока, хотя ещё вечером - полбутылки. Фокус. Волшебный трюк. Пожалуйста. Ради меня. Буду подолгу сидеть в его кресле, держа на коленях скрипку, и повторять ей его имя. Назло мозгоправше. Шерлок. Шерлок. Если не отдирать сукровичные корки с раны, она затянется, побелеет и перестанет болеть. Перестанет быть. Шерлок. Не смей заживать во мне. Шерли. Как тебя звали в детстве? Не успел спросить у его детективного величества. Маленькое величество, разумеется, ни за что не давало себя уменьшительно ласкать...
Мыться. Не чувствую, как там тело. Мочалкой - до красноты, чтобы больно, вода - по лицу наотмашь. Виноват... Господи, смой с меня липкую, жуткую эту догадку, что он - вместо меня. Что он - денежка за мою жизнь, вашу же да за ногу бухгалтерию. Звёздный мой, хороший. Храбрый дурак-кибальчиш. Чёртов ясноглазый мой ангел, война моя вихрастая, какими тебя ещё словами..? Миссис Хадсон полушепчет мне долгим вечером - Джон, дорогой мой, тебе бы выйти из дому, всё сидишь один - сходил бы в кино... я согласно киваю, а она - без паузы, словно рассказывает содержание фильма - знаешь, вот я читала... говорят, это для них нехорошо, когда так горюют. Для "них".
Для незакрытых глаз. Капните физраствора, слизистая сохнет. Для тех, кто без пульса. Для тех, с кем ничего больше не...
Для намертво впечатанных в нас.
Я послушно бреду в кино, вспоминаю мёртвые лица друзей, считаю давнишние шрамы и не чувствую ничего. Боль выбивало новой болью, скальпелем, морфием, кровью, тяжкой отдачей автомата в плечо. Одеваю Шерлока в форму и бессовестно сожалею, что мы не были и не остались вместе там, на другой войне. Не будь его - и мне вроде как незачем. Свербит в носу. Руки в карманы глубже. Мы бы сейчас...
Не дури, доктор.
Cпотыкаясь о трещинки в тротуаре, я дышу, живу и бреду в кино, в "Одеон" на Тоттэнхем Корт. Там меня учат тошно-сладкому: после смерти душа упадёт с неба звёздочкой. Слетит тебе прямо в руки пушистым птенцовым пером. Дунь - и оно упорхнёт. Метафорически, б****, в жемчужные дали вечности.
Уменьшительно-ласкательная смерть. Морщусь. Кретины.
Забыл, чьё поверье - в крыше дома умершего пробивали дыру и ночи напролёт молились его звезде, чтобы она спустилась к мертвому телу и сошла вместе с ним в могилу. Считалось, без этих молитв мёртвому не уснуть, а звезда упадёт как попало и кого-нибудь, не дай бог, поранит.
Молитв я не знаю, ночами сплю и шью твои раны. Крыша наша с тобой цела, и звездой по больному досталось, конечно, мне. Ты не уснёшь теперь, а она - ни в какую могилу...
И не надо. Не надо, не спи, не покойся с миром. Не вздумай там... упокоиться, Шерлок. Не надо. Тебе нельзя...
...пока нельзя, - терпеливо, как маленькому, говорю я, когда он судорожно вдыхает и рвётся встать.
* * *